Согласно законам жанра, Рут следовало бы не спать.
Рут должны были терзать призраки прошлого, демоны настоящего и смутные перспективы будущего, тоже те еще твари. Но нет, Рут Голдберг просто спала, не мирно и безмятежно, конечно, но вполне себе крепко. Тяжела она, непрошенная директорская ноша — слишком много дел, слишком много сил, и не то чтобы в армии было проще, особенно в последние месяцы армейской карьеры, когда было уже почти все, но все же и мирная, гражданская жизнь порой срубала качественно и напрочь.
Так что стук в дверь, гулко пронесшийся по слишком пустой и просторной для одного человека квартире, бесцеремонно выдернул Голдберг из сна. Опять же — сон крепкий, но не настолько мертвецкий, чтобы не услышать.
Мирная жизнь мирной жизнью, но не просыпаться от каждого шороха Рут так и не научилась. Как правило, это секундные микропробуждения — открыть глаза, проанализировать обстановку, отключиться спать дальше.
Или нет, вот как сейчас, например.
Потому что вариантов того, кто может искать директора Стебля в столь неурочный час, не так много, девяносто процентов из них предвещают серьезные проблемы, а еще десять процентов остаются на откуп долбоебам и суицидникам.
Никогда не стоит сбрасывать со счета долбоебов и суицидников.
Поэтому Рут, недовольно кряхтя, скатилась с кровати и в очередной раз подумала о том, что надо бы заказать матрас пожестче. Неудобно. Непривычно. Спустя столько лет — все еще непривычно и неудобно.
Натянув первые попавшиеся под руку штаны — оказались спортивные, черные и с дурацкими полосками "под лампасы" вдоль ноги, — и проверив, что некогда белая застиранная майка выглядит достаточно прилично для приема поздних гостей, Рут вывернула из спальни в коридор, щурясь, включила свет и открыла дверь.
Неожиданность, блять, какая. Нихуя не приятная неожиданность.
Есть такая чудесная примета: босые заплаканные ученики, гуляющие по кампусу в одной пижаме ночью, пусть даже теплой и сентябрьской — не к добру.
Ученики, которые при этом добровольно приходят к Рут, мать ее, Голдберг — вдвойне не к добру.
Ученики, которым хватает духу вести себя при этом так — втройне.
Долбоебы и суицидники, суицидники и долбоебы, исчерпывающая характеристика девяноста процентов учеников комплекса, оставшиеся десять можно с натяжкой выделить на условно нормальных.
Самое паршивое в этом то, что Рут, несмотря на свою жесткость, на чересчур суровую, по мнению той же Анны, дисциплину и недостаток душевного тепла, слишком хорошо умела отличать первых от вторых.
— Оригинальный способ самоубийства ты выбрал, Жилин, — произнесла Рут негромко и нахмурилась. Не зло, скорее — обеспокоенно, ситуация требовала принятия быстрых решений, и женщина не была уверена, что ей хватит опыта и компетентности на принятие тех решений, которые в итоге окажутся правильными.
Она пристально посмотрела на стоящего на пороге мальчишку, и увиденное ей нихуя не понравилось.
Рут слишком часто видела людей на пределе. Рут слишком часто приходилось оттаскивать от этого предела людей со взглядом, как у Сирила сейчас (как у Сирила слишком часто). Рут слишком часто видела этот взгляд в зеркале, когда порой непонятно было, как жить дальше и как долго доведется, и видела в отражении ближневосточные пески, запекшуюся кровь, огонь и дым, когда в ушах снова звенело, а шрамы ныли как свежие. Рут слишком редко приходилось видеть этот взгляд у шестнадцатилетних школьников, и Рут все бы отдала, чтобы не видеть этого никогда.
Условно шестнадцатилетних условно школьников, потому что досье Сирила Жилина было туманным, как Гонконг в сезон дождей.
Досье Жилина многое о нем объясняло, но сумятицы вносило еще больше.
Возможно, поэтому Рут не так уж много общалась с этим конкретным учеником, предпочитая следить издалека.
Возможно, это было тем еще малодушием — мол, ходит же к психологу и хорошо, и пусть ходит, пусть Осинин разбирается, у него это лучше выйдет. Воспринимать мальчишку как, собственно, мальчишку, пусть и с нездоровой тягой к самоубийствам. Не пытаться думать о том, сколько Сирилу на самом деле лет, убеждать себя, что это не так уж важно — сейчас-то он просто очередной раздражающе нахальный пиздюк, таких у нее — пол-Стебля.
Малодушие. Рут не выносила малодушных, а еще не любила врать самой себе.
— У меня крепкие, — после долгого молчания, наконец, угрюмо произносит она и делает шаг назад, мол, заходи, нечего на пороге стоять.
Ей хотелось продолжить. Сказать что-нибудь типа "Справишься, пацан?", но язык не поворачивался.
Все это — против правил, ее же собственных. Не ученики-полуночники — всякое иногда случается, и, пока они не начинают разносить по кампусу сплетни о том, что у сволочи Голдберг есть душа, пускай и продолжает случаться.
Делиться с учеником сигаретами — другое дело.
Но из любого правила бывают исключения, и Рут сейчас руководствовалась не правилами. Рут руководствовалась чуйкой.
— На кухню, — коротко скомандовала она и прошла в тесный кухонный закуток первой. Пусто. Тихо. Только холодильник еле слышно гудит и шумит за окном лес. — Курево на подоконнике, только форточку открой.
В малых дозах любой яд — лекарство, в больших иногда — тоже.
А иногда нужно просто переступить через свои принципы.
Иногда нужно просто молчать и ждать, потому что состояние студента, в середине ночи пришедшего к Рут Голдберг за куревом, настолько далеко от психически стабильного, насколько возможно, это пороховая бочка, которая может долбануть в любой момент.
Поэтому Голдберг молчала и ждала.
Чутье подсказывало ей, что Сирил, скорее всего, и без дополнительных толчков говорить нашел, потому что ничто и никогда в таких ситуациях не заканчивается на одной выкуренной сигарете.
За ней всегда следует суть.
И эта суть Рут заранее не нравилось.